«Им выписали пропуск в пещеру Али-Бабы, где хранились сокровища государственных разбойников» Фрагмент книги «Потерянные в памяти» Сергея Бондаренко — о том, как «Мемориал» впервые добрался до архивов КГБ
В издательстве «Рикошет» вышла книга сценариста и историка Сергея Бондаренко «Потерянные в памяти: общество „Мемориал“ и борьба за прошлое в России». Автор сам работал в «Мемориале» — в своей книге он рассказывает историю этой организации, ликвидированной в России и получившей в то же время Нобелевскую премию мира. С разрешения издательства «Медуза» публикует главу о том, как активисты организации впервые получили доступ к архивам КГБ — и почему это стало большим событием.
Архивная реставрация
В самом начале 1990‑х, когда мемориальский историк Никита Охотин стал регулярно работать в архивах КГБ, от былого величия этой организации оставалось уже совсем немного. «Смысл их существования исчез, — вспоминает он. — Привилегии исчезли. Их все ненавидели, все проклинали. А они сидели, получали нищенскую зарплату. И ели ту же гуманитарную помощь, что и весь остальной советский народ».
«Я помню, в Москву в 1991‑м тоннами привозили замечательный швейцарский сыр, распределяли по государственным учреждениям, — продолжает Охотин. — И вот кагэбэшники ели свою несчастную столовскую еду, ужасную, с какими-то добавками этого сыра. И выпрашивали у нас зажигалки одноразовые, биковские. „Вставлю клапан — будет у меня своя зажигалка“ — большое счастье. Ничего, кроме гадливой жалости, они у меня не вызывали».
КГБ переживал свой кризис веры. Шли публичные разговоры о необходимости открыть комитетские архивы и точно зафиксировать масштаб совершенных государственных преступлений. Бывший политический заключенный Владимир Буковский лично встречался с председателем КГБ Вадимом Бакатиным и даже пожимал ему руку (раньше такой жест выглядел бы недопустимым внутри каждой из этих субкультур — «диссидентской» и «чекистской»).
«Да мне и сам Бакатин, в общем, нравился, — рассказывает историк Никита Петров, посвятивший всю свою академическую карьеру изучению сотрудников „органов“ („Никитка своих палачей накалывает на иголки, как бабочек“, — ласково говорит о нем Охотин). — Бакатин просто не был на них похож. Мы ведь тогда уже очень привыкли к этим одинаковым серым рожам. А этот — глядишь: почему-то напоминал не партком, а какого-нибудь американского сенатора».
Буковский был воодушевлен встречей с Бакатиным. Бывший строитель и советский министр внутренних дел, которого назначили главой КГБ в августе 1991‑го после провала путча ГКЧП, срежиссированного предыдущим руководителем тайной полиции, Бакатин обещал реформировать Комитет и избавить его от «реакционных сил». Вместе с Буковским они наметили ближайший план действий. Прожив почти 20 лет в изгнании, Буковский надеялся вернуться на родину в качестве одного из членов международной комиссии по исследованию государственного террора и собирался позвать в нее крупных зарубежных историков и «ребят из „Мемориала“».
В тот же кабинет, на встречу со схожей повесткой попали и Охотин с Рогинским. Им председатель КГБ тоже показался на удивление уступчивым. Правда, замечает Охотин, встречались они не наедине: референтом при Бакатине был молодой сотрудник, явно настроенный более критически. К удивлению посетителей, он слегка осаживал своего начальника и вообще произвел на них впечатление человека, посаженного к Бакатину для контроля со стороны других «товарищей».
Рассказывая об этом более чем 30 лет спустя, Охотин не сразу вспоминает его фамилию, но смотрит на меня так, словно я и сам мог бы догадаться.
— Ну, внук… Никонов!
— Вячеслав Никонов? Внук Молотова?
— Ну да, упыря этого.
Рядом с Бакатиным сидел 35-летний потомок одного из ближайших соратников Сталина Вячеслава Молотова — члена Политбюро, до революции 1917 года выступавшего с музыкальными номерами в кабаках, в зените славы подписавшего смертные приговоры тысячам своих сограждан и дожившего до середины 1980‑х на почетной пенсии, без каких-либо обвинений и разбирательств. В том же 1991 году впервые вышла книга диалогов с Молотовым, в которой тот пространно рассуждал о необходимости и неизбежности массового политического террора при Сталине и сентиментально вздыхал по старым добрым временам.
Впоследствии его внук сделал большую карьеру — Никонов стал успешным политтехнологом и депутатом Госдумы от «Единой России». Бакатин потерял пост главы КГБ с распадом СССР и ушел в политическое небытие вместе со всеми крупными фигурами горбачевской команды. Все планы и надежды на «международные комиссии» и реформирование спецслужб изнутри прожили не сильно дольше одноразовых биковских зажигалок.
Избежав анархии и захвата Лубянки, в августе 1991‑го в первые же дни после путча новая демократическая власть совершила несколько важных практических и символических жестов (в моменте почувствовать и понять разницу между ними было чрезвычайно трудно). Здания, принадлежавшие ЦК КПСС, операционной системе советской власти, опечатали. Деятельность самой партии была приостановлена. 24 августа президент РСФСР Борис Ельцин выпустил два указа: они объявляли о том, что архивы КПСС и КГБ передаются на государственное хранение. До того они оставались ведомственными — то есть принадлежали партии и КГБ и были фактически закрыты для внешнего доступа.
Менее чем год спустя Арсений Рогинский, находившийся в самой гуще архивной революции, говорил, что указы лишь на первый взгляд кажутся идентичными. «Мотивы появления этих указов были во многом различны, — объяснял он. — Передача партархивов стала дополнительным весомым подтверждением твердого намерения [Ельцина] поставить точку в вопросе о КПСС. В то же время, указ об архивах КГБ носил скорее тактический и символический характер, соединив в себе и ответ президента России на призывы общества „открыть архивы КГБ“ (удовлетворив тем самым хотя бы частично требования радикалов „покончить с КГБ“), и его живую реакцию на участие руководителей КГБ в путче (скорее всего, ему казалось, что в архивах найдутся важные свидетельства о подготовке переворота)».
«Таким образом, — заключал Рогинский, — в основании Указа об архивах КГБ лежало стремление решить сиюминутные политические задачи; дальней стратегии, в отличие от Указа об архивах КПСС, в нем не было. Это и естественно: Ельцин вовсе не собирался ликвидировать КГБ».
Тем не менее в период хаотичной пересменки двух государственных систем (до конца 1991 года де-факто новой страной управлял уже Ельцин, но Горбачев продолжал оставаться президентом СССР) Комитет порядком лихорадило: именно в те месяцы Никита Охотин и наблюдал внутренний гэбистский мир в разобранном и униженном состоянии.
Три представителя «Мемориала» — Охотин, Рогинский и Петров — вошли в состав специальной архивной комиссии, задачей которой было провести ревизию ведомственных архивов КГБ и помочь составить дорожную карту для дальнейших действий: какие фонды и документы передавать в первую очередь, по какому регламенту, в каком режиме публичности и так далее.
Абсолютно бюрократическая на первый взгляд работа сулила ее исполнителям невероятные возможности. Им выписали пропуск в пещеру Али-Бабы, где хранились архивные сокровища государственных разбойников. Предполагалось, что там, где-то между страшных протоколов, фиксирующих процесс уничтожения миллионов их сограждан, они смогут найти некую «правду о прошлом» — составить сложную композицию из идеологических причин и политических следствий, которая объяснит и исследователям, и всему постсоветскому обществу механизм государственного насилия, продолжавшегося многие десятилетия. Объяснит — и поможет этому насилию не повториться.
Именно об этом Рогинский и Охотин ходили разговаривать с Бакатиным — однако обсуждали не только и не столько «историю», сколько настоящее и будущее. «Агентов я вам не отдам!» — сразу обозначил свою позицию Бакатин. И Рогинский, и Охотин затем писали, что на «агентов» (то есть на список имен штатных сотрудников КГБ и негласных осведомителей) никто из них особо и не надеялся, но твердость последнего главы КГБ в этом вопросе произвела на них впечатление.
Представители «Мемориала» рассчитывали на гораздо большее — на четкие, упорядоченные, документальные доказательства государственных преступлений. Вот уже несколько лет главные политические сюжеты в стране, как писал Рогинский, «проходили через историю». «Тут было два основных вопроса: какой период советской эпохи является периодом массовых репрессий и кто виновник политического террора. Ответы, с точки зрения общества, должны были дать архивы КГБ — свидетели преступлений, совершенных властью». Прояснив первые два пункта, можно было добраться и до третьего — права системы госбезопасности на существование и управление страной; в перспективе из результата разбирательства мог следовать демонтаж всей государственно-террористической системы.
В более прагматическом смысле передача архивов в открытый доступ могла, наконец, лишить государство монополии на собственную историю, на возможность независимого и научного ее анализа. Именно за это, по словам профессорки Амстердамского университета, авторки первой книги о «Мемориале» Нэнси Адлер, бились мемориальские историки начала 1990‑х: «Попытка получить контроль над тем, как рассказывается история прошлого, — это главный предмет борьбы между государством и „Мемориалом“».